Взрослый человек стоял в нижнем этаже у стола перед закрытым цветным окном и мыл губкой старый пыльный кактус. Красивое окно: во всю ширину на маленьких оправленных в олово матовых стеклах нарисован был целый сад. Из стекла в стекло завивался душистый горошек, переплетался с диким виноградом, — прищурить глаза, точно в садовой беседке стоишь.
И вдруг — трах! Стекло зазвенело, мимо уха пролетел камень, посыпались осколки, и сквозь зубчатую дыру засквозил клочок улицы, потянуло холодом, бумажки не столе заплясали…
Человек распахнул быстро раму. Перед окном сидела в кукольной коляске удивленная консьержкина дочка, а направо, словно вспугнутый кролик, удирал малыш в розовой фуфайке. Ага!.. Споткнулся, упал и с ревом помчался дальше.
Взрослый человек поднял с пола круглый камень, — ишь, звереныш какой, чуть в пенсне не угодил! — и спросил девочку:
— Кто разбил стекло?
Девочка беспокойно завертелась в своей колясочке, очень она туго в ней умостилась — никак не выйти, — и развела руками:
— Не знаю. Не я. Камни лежат вон там, — она показала на груду камней под деревом, — я ведь их и достать не могу!
— Я знаю, что не ты. Ты — умница. Но, может быть, камень бросил твой маленький приятель — Жорж? Почему он так быстро удирал? А?
— О, нет! Что вы! Он совсем не шалун и совсем маленький… Мы играли, он меня возил… А потом я закрыла глаза, задумалась, и… ничего не знаю.
Конечно, она своего друга не выдаст, не такая девочка. Но глазки бегали вверх и вниз, губы морщились, вот-вот расплачется. Бог с ней совсем!
Он вышел на улицу и зашагал к угловому дому. Малыш — сын лавочницы; он ведь хорошо его знает: утром всегда, когда ходит за газетой, он здоровается с мальчишкой. И тот, сидя перед лавкой верхом на своей облезлой лошади без хвоста и ушей, всегда трясет большую руку взрослого человека и заботливо предостерегает: Здравствуйте, здравствуйте и до свидания, пожалуйста… А то моя лошадь начнет брыкаться!
* * *
Лавочница всплеснула руками и от огорчения едва не уронила на пол жестянку с мармеладом.
— Мой сын? Разбил стекло?! То-то он прибежал с улицы, забился за кровать и сидит там, как мышь под стойкой… О, сударь, мы сейчас это выясним.
Позвала сынишку и строго спросила:
— Ты разбил стекло?
Малыш помотал расцарапанным подбородком — нет.
— Как не ты? Господин видел, как ты удирал. Почему ты удирал?
— Я ловил бабочку.
— В феврале, на улице, бабочку?
— Ну, жука. Он пролетел, а я за ним. Он дальше, а я за ним. До самого дома добежал и споткнулся…
— Стыдись! Разбил, так должен сознаться. Что о тебе этот господин подумает?
— Ничего не подумает. Может быть, он сам разбил, а теперь на меня сваливает, чтобы ему не попало…
— Молчи!.. Сейчас же тебя нашлепаю, слышишь!
— Ты лучше его нашлепай. Что он ко мне пристает?..
Взрослый человек рассмеялся.
— Позвольте, мадам, не наказывайте его. Я сам его спрошу.
Он вынул из-за спины круглый, похожий на сорочье яйцо, камень и показал его мальчику:
— Чей это камень?
— Мой! — радостно закричал мальчик и, вдруг сообразив, что попался, захныкал. — Я не нарочно… Хотел бросить в стенку, а тут ваше окно по дороге попалось.
— Если бы по дороге моя голова попалась?
— Ну, вы тоже скажете. Не может же камень сразу разбить и стекло и голову… Что вы выдумываете?!
Мать рассердилась.
— Перестань болтать глупости! Сейчас же извинись и скажи, что больше не будешь.
— Сейчас же извинись и скажи, что больше не будешь, — покорно повторил мальчуган, обращаясь к стоявшему перед ним человеку.
— Не так! Смеешься ты надо мной, что ли? Бесстыдник…
— Ты же сама сказала…
Дело, впрочем, окончилось миром. Мальчик извинился, мать дала ему, как полагалось, три легких шлепка, он, как полагается, три раза взвизгнул и был посажен на час под стойку на скамеечку. Там у него был домашний карцер.
Стекольщика из строящегося соседнего дома лавочница обещала прислать вечером. Так как посетитель настаивал, что за стекло заплатит он сам, она упросила его взять от нее на память хотя бы апельсин.
И выбрала для него самый крупный и самый душистый. Но взрослый человек все-таки перехитрил лавочницу и, уходя, сунул незаметно апельсин под прилавок и оттуда тихим-тихим шепотом донеслось — Мерси, сударь, больше не буду!
