1
Сына, сына, сына! В минуты счастья земного
сына, чтоб был твой и мой, я хотела;
даже в снах повторяла твое каждое слово,
и росло надо мной сияние без предела.
Сына просила! Так дерево в крайнем волненье
весной поднимает к небу зеленые почки.
Сына с глазами, в которых растет изумленье,
сына в счастливой и сотканной Богом сорочке!
Руки его, как гирлянды, вокруг моей шеи;
река моей жизни с ним рядом, как с пышным лугом;
душа моя — аромат и прохлада аллеи,
чтоб скала на пути и та была ему другом.
Когда в толпе, с любимым об руку, мы встречали
будущих матерей, мы глаз с их лица не сводили;
и без слов мы столько вопросов им задавали!
А глаза ребенка в толпе, как солнце, слепили.
По ночам не спала от счастья, что сна чудесней,
но огонь сладострастья не спускался к постели.
Чтоб он родился, как птица, с волшебною песней,
себя берегла я и силы копила в теле.
Я думала: чтобы купать его, солнца мало;
над коленями плакала: для него костлявы;
от грядущего дара сердце во мне дрожало,
и сами лились слезы скромности, а не славы.
Нечистой разлучницы-смерти я не боялась:
его глаза тебя в небытие не пускали;
в предрассветную дрожь или в немую усталость
вошла бы под этим взглядом без всякой печали.
2
Мне тридцать лет. И на висках застывает
преждевременный пепел смерти. В ночах бессонных,
как вечный тягучий дождь, сердце мое заливает
злая горечь медленных слез, холодных, соленых.
Огнем отливает сосна, хоть солнца не знала.
Все думаю я, чем бы стал ребенок, рожденный
такою матерью, — я в жизни слишком устала, —
сын с сердцем моим — сердцем женщины побежденной.
И с сердцем твоим — цветущим плодом ядовитым,
с твоими губами, — ты б снова лгать их заставил.
Никогда любовью моей он не был бы сытым:
только потому что он — твой, меня б он оставил.
В каких же цветущих садах и проточных водах
он отмыл бы весной свою кровь от моей боли?
Я печальной была под солнцем и в хороводах,
и на раны его я бы насыпала соли.
А если бы вдруг губами, сведенными злобой,
он сказал мне то, что родителям я сказала:
Вы живете в печали, — так зачем же вы оба
родили меня, чтоб такой же, как вы, я стала?
Есть печальная радость в том, что спишь беспробудно
в земляной постели твоей, и мне не придется
сына качать, и сама засну без мысли трудной,
без угрызений, как на дне немого колодца.
Потому что я, обезумев, век не смыкала б,
все слыша сквозь смерть, вставала бы ночью украдкой
на колени истлевшие, костями стучала б,
если б в жизни трясла его моя лихорадка.
Отдыха божьего я не узнала б в могиле,
в невинной плоти пытали б меня изуверы,
вечно, вечно бы вены мои кровоточили
над потомством моим с глазами горя и веры.
Блаженная я, как последняя в книге страница;
блаженно чрево, в котором мой род умирает.
Лицо моей матери в мире не повторится,
и в ветре голос ее больше не прорыдает.
Лес, ставший пеплом, сто раз обновится,
рожая, и сто раз деревья падут и наново встанут.
Я паду, чтоб больше не встать во дни урожая,
со мной все родные на дно долгой ночи канут.
И вот как будто плачу я долг целого рода,
как улей, гудит и стонет моя грудь от горя.
Живу в каждом часе всей жизнью и всей природой,
а горечь течет и уходит, как реки в море.
Мои мертвецы глядят на закат опаленный
с безумной тоскою и слепнут со мною вместе.
Губы мои запеклись в мольбе исступленной:
прежде чем замолчу, прошу пощады для песни.
Я сеяла не для себя, не затем учила,
чтоб в последний час склонилась любовь надо мною,
когда из тела уйдут и дыханье и сила,
и легкий саван я трону тяжелой рукою.
Я чужих детей воспитала; песня мне ближе
брата была; лишь к тебе поднимала я очи,
Отче Наш, иже еси на небеси! Прими же
нищую голову, если умру этой ночью!
Перевод О.Савича
