Я сидела на маленькой деревянной пристани и ждала парохода.
В последний раз любовалась я на Онежское озеро, на места, где провела это лето. Вон вдали, на той стороне залива, видна и деревенька, в которой я жила, а ближе сюда — острова.
Как красиво раскинулись они по заливу! И я смотрела на них, стараясь запомнить их дикую красоту. Но тут моё внимание привлекла лодка. Она показалась из-за небольшого островка, и в ней как вкопанная, слегка повернув голову, стояла лошадь. Человека я даже сразу не заметила. Он сидел немного впереди и не спеша загребал вёслами.
Меня удивило такое спокойное поведение лошади. Наверно, привязанная, — подумала я и стала наблюдать за приближением лодки.
Вот она подошла уже совсем близко. Сидевший в ней старик затормозил вёслами и тихо подвёл лодку к берегу. Потом вылез и, поддерживая борт, сказал, обращаясь к лошади:
— Но, но, Орлик, пошёл!
И тут я увидела, что Орлик вовсе не привязан. Услышав приказание хозяина, он послушно переступил через борт, вышел на берег и, пока старик вытаскивал на сушу лодку, терпеливо его дожидался. Я подошла к старику и спросила, как он не боялся везти в таком шатком судёнышке лошадь, да ещё без привязи.
— Была б другая, может и побоялся, — сказал он. — А наш Орлик ко всему привычен. Ведь он к нам с фронта попал. После войны, по распределению, нашему колхозу достался. Как приехал я лошадей выбирать, мне сразу он приглянулся. И боец тоже мне взять его посоветовал. Бери, — говорит, — отец, нашего Орлика — хорошая лошадь, не пожалеешь. Да береги его, он своего хозяина от смерти спас.
— А как же он его спас? — заинтересовалась я.
Старик закурил трубку, уселся на камень и не спеша рассказал мне всё, что знал сам.
* * *
Это было на Карельском фронте. Антонов служил там связным. Лошадь была у него красивая, статная и на ходу быстрая.
К тому же лошадь оказалась очень умной. Как собака, ходила она за своим хозяином: он на кухню — и она следом идёт, он к командиру — и она у блиндажа стоит дожидается.
Потом она ещё умела снимать шапку. Наверно, её ребятишки в колхозе воспитывали и этому научили.С первого же дня полюбилась она ему.
Бывало подойдёт к бойцу, снимет зубами шапку и ждёт, когда угощение за это получит. Тут, конечно, смех, веселье, кто ей сахару даст, кто хлеба. Так и привыкла. Скажет ей Антонов: Шапку сними, шапку! — она только гривой махнёт и галопом к бойцам скачет. Подбежит, снимет с кого-нибудь ушанку и к хозяину несёт.
И ведь какая понятливая была: по дороге не уронит и сама в чужие руки не дастся. Принесёт и около Антонова положит.
— Ну и умница! — говорили про неё бойцы. — С такой лошадью не пропадёшь.
Действительно, вскоре их слова оправдались.
Однажды зимой нужно было срочно доставить в штаб донесение. Через тайгу проехать было невозможно: кругом непролазные заросли, бурелом. Пешему идти слишком долго, а единственная дорога второй день обстреливалась врагами.
— Надо проскочить и срочно доставить в штаб донесение, — сказал командир, передавая Антонову пакет.
— Есть проскочить и срочно доставить в штаб донесение! — повторил Антонов, спрятал на груди пакет, вскочил на коня и помчался.
Много раз приходилось ему ездить по этой фронтовой дороге, но теперь, за эти два дня, она сильно изменилась: всюду виднелись глубокие воронки от снарядов, поваленные деревья.
Всё чаще и чаще слышались глухие звуки разрывов. Антонов торопился скорее добраться до узкой лесной тропинки, которая шла стороной от дороги, и торопливо подгонял лошадь.
Но умное животное спешило и так. Можно было подумать, что она понимает и торопится сама проскочить опасное место.
Уже виднелось поваленное дерево и поворот на тропинку. Вот она совсем близко. Послушный поводу конь перепрыгнул через дорожную канаву и, сбивая с веток снег, поскакал по тропинке.
Шальной снаряд разорвался где-то совсем рядом, но взрыва Антонов уже не слышал. Раненный осколком в грудь, он некоторое время ещё держался в седле, потом качнулся и мягко сполз в снег.
Очнулся Антонов оттого, что кто-то слегка его тронул. Он открыл глаза. Рядом с ним стояла его лошадь и, нагнув голову, тихонько прихватывала ему губами щёку.
Антонов хотел приподняться, но резкая боль заставила его со стоном опуститься.
Лошадь насторожилась и, нетерпеливо переступая ногами, заржала. Она никак не могла понять, почему её хозяин лежит и не хочет встать.
Несколько раз терял Антонов сознание и снова приходил в себя. Но каждый раз, открывая глаза, видел стоявшую рядом лошадь.
Ему было приятно видеть около себя своего четвероногого друга, но лучше бы конь ушёл. Он, наверно, вернулся бы в часть; увидев лошадь, там сразу бы догадались, что со связным что-то случилось, и пошли бы его искать. А главное, что мучило Антонова, — это не переданное донесение.
Он лежал, не в силах даже повернуться. И мысль о том, как отогнать от себя лошадь и заставить её уйти, не покидала его.
Обстрел дороги, по видимому, кончился, и, как всегда после обстрела, кругом стояла какая-то необыкновенная тишина.
Но что это? Почему его конь внезапно встрепенулся и, вскинув голову, тихонько заржал? Так он вёл себя, если чувствовал лошадей. Антонов прислушался. Где-то в стороне от дороги послышался скрип полозьев и голоса.
Антонов знал, что враг здесь быть не мог, значит это свой. Надо им крикнуть, позвать… И, пересиливая боль, он поднялся на локти, но вместо крика у него вырвался стон.
Осталась одна надежда — на лошадь, на его преданную лошадь. Но как заставить её уйти?
— Шапку, шапку принеси, шапку! — шепчет через силу Антонов знакомые ей слова.
Она поняла, насторожилась, сделала несколько шагов в сторону дороги и нерешительно остановилась. Потом встряхнула гривой, заржала и, всё больше и больше прибавляя шаг, скрылась за поворотом тропинки.
Вернулась она обратно с шапкой. А через несколько минут послышался говор людей, и над Антоновым склонились три бойца, из которых один был без шапки. Они бережно подняли раненого связиста и осторожно понесли его.
— Вот так и спас своего хозяина Орлик, — закончил старик свой рассказ и ласково потрепал Орлика по крутой шее.
В это время раздался гудок уже подошедшего парохода. Началась посадка. Я попрощалась с дедом и поспешила за другими пассажирами на пароход.
