Госпиталь.
Всё в белом.
Стены пахнут сыроватым мелом.
Запеленaв нас туго в одеяла
И подтрунив над тем, как мы малы,
Нагнувшись, воду по полу гоняла
Сестра.
А мы глядели на полы.
И нам в глаза влетала синева,
Вода, полы…
Кружилась голова.
Слова кружились: Друг, какое нынче?
Суббота?
Вот, не вижу двадцать дней…
Пол голубой в воде, а воздух дымчат.
Послушай, друг… -
И всё о ней, о ней…
Несли обед.
Их с ложек всёх кормили.
А я уже сидел спиной к стене,
И капли щей на одеяле стыли.
Завидует танкист ослепший мне
И говорит
Про то, как двадцать дней
Не видит.
И – о ней, о ней, о ней…
— А вот сестра, ты письма пpодиктуй ей!
— Она не сможет, друг, тут сложность есть.
— Какая сложность? Ты о ней не думай…
— Вот ты бы взялся!
— Я?
-Ведь руки есть?!
— Я не смoгу!
— Ты сможeшь!
— Слов не знаю!
— Я дам слова!
— Я не любил…
— Люби!
Я научу тебя, припоминая… -
Я взял перо. А он сказал: – Родная! -
Я записал. Он: – Думай, что убит…
— Живу, – я написал.
Он: – Ждать не надо… –
А я, у правды всей на поводу,
Водил пером: Дождись, моя награда…
Он: Не вернусь…
А я: Приду! Приду!
Шли письма от неё. Он пел и плакал,
Письмо держал у просветлённых глаз.
Теперь меня просила вся палата:
— Пиши! – Их мог обидеть мой отказ.
— Пиши! – Но ты же сам сумеешь, левой!
— Пиши! – Но ты же видишь сам?! – Пиши!..
Всё в белом.
Стены пахнут сыроватым мелом.
Где это всё? Ни звука. Ни души.
Друзья, где вы?.
Светает у причала.
Вот мой сосед дежурит у руля.
Вcё в памяти переберу сначала.
Друзей моих ведёт ко мне земля.
Один мотор заводит на заставе,
Другой с утра пускает жернова.
А я?
А я молчать уже не вправе.
Порученные мне горят слова.
— Пиши! – диктуют мне они. Сквозная
летит строка. – Пиши о нас! Труби!..
— Я не смогу! – Ты сможешь! – Слов не знаю…
— Я дам слова!
Ты только жизнь люби!
